слез глаза Зои Ивановны. Она смотрела прямо на него. Плакала она о своем ученике и случайно взглянула на него? Поняла, что творится в душе Гурия Афанасьевича, и сочувствовала ему?
Когда ехали обратно, Зоя Ивановна сидела позади него, но он чувствовал на себе ее взгляд, и это как-то беспокоило его. А на поминках, которые были устроены в столовой по соседству с домом, хоть были свободные места за столом, она прошла через тесный неудобный промежуток между стеной и стульями туда, где уже сидел Гурий Афанасьевич, и, попросив кого-то подвинуться, села рядом с ним. И он обрадовался этому. И сам смутился своей радости: не время бы и не место. Тем более, чему обрадовался — женскому вниманию. Нет, конечно, не женскому. Она же на него смотрит как на бывшего своего учителя, убеждал он себя. Все-таки он, как ни крути, старый человек. И удивился — сейчас совсем он не чувствовал себя старым. Пожалуй, она верно сказала: он не состарился, а устал от жизни, от одинокой жизни.
Первая же рюмка согрела его, освободила от скованности. Люди, как всегда бывает на поминках, после слез и тоски на кладбище невольно оживляются, скромно и неоткровенно, а все-таки радуются, что позади и тяжкий долг — погребение, и что сами они живы, и, может быть, надолго живы.
И только самые близкие, особенно если смерть была внезапной, не подготовленная долгой и мучительной болезнью, все еще не могут прийти в себя, хотя тоже уже слабо улыбаются, перемежая улыбки со слезами.
Гурий Афанасьевич пытался ухаживать за соседкой, протягивал ей что-то, накладывал на тарелку скромный столовский винегрет. Почему-то он никак не мог найти вилки. У тарелки лежала только алюминиевая ложка. Он вертел ложку в руках, предполагая, что на всех вилок не хватило, но все-таки стеснялся есть ложкой. Но вдруг увидел, что Зоя Ивановна это как раз и делает. А потом заметил, что и другие гости все едят винегрет ложками.
— Вилки забыли подать. Может быть, напомнить?
— Гурий Афанасьевич, но ведь на поминках всегда едят ложками, — удивилась его незнанию Зоя Ивановна.
Он задумался. Или это обычай, существующий только здесь, или он был в таком состоянии на похоронах жены, что ничего не заметил.
— Это, наверное, от боязни, чтоб близкий человек в отчаянии не воспользовался чем-то острым, — попытался он догадаться.
— Наверное, так и есть, — оживилась Зоя Ивановна. — Я как-то не задумывалась. Принято, да и все.
В какую-то минуту она тронула его своей теплой рукой, чтоб привлечь его внимание. И ему это мимолетное касание было приятно, и он подумал, что не раз потом вспомнит его. Как мало, оказывается, ему нужно. То есть как мало? Как много ему нужно! Вот такие глаза, которые смотрят с откровенной заботой и… небезразличием, эти нечаянные прикосновения.
— Прошу внимания! — встал мужчина и, держа перед собой полную стопку, начал говорить о покойном. Мать, забывшаяся на минуту, высоко повела голосом, но тут же, словно захлебнувшись, оборвала.
Жена сидела с угрюмым видом, раздраженная, казалось, она ненавидит всех присутствующих, едва выносит их: сидят, едят, болтают как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло.
Мужчина кончил, выпил. Выпили, не чокаясь, все.
— Зоя Ивановна, расскажите немножко о себе, как вам живется. Я ведь сегодня уезжаю, может и не придется больше встретиться.
— Сегодня? — с грустью сказала она. И оттого, что с грустью, у него сладко защемило сердце.
— Я ничего поживаю, Гурий Афанасьевич. Могло быть лучше, но в общем неплохо. Жизнь — ведь она по-всякому хороша. А я люблю жизнь. А в такие вот дни — не дай им бог повторяться — начинаешь особенно ценить ее. Вы-то как, Гурий Афанасьевич?
— Живу. Тяжелый сегодня день, но я рад, что приехал.
Она поняла. Он видел, что поняла. Не поняла бы — удивилась бы, может и не спросила бы ничего, но удивилась, а она — нет.
За столом сидело человек пятьдесят. Здесь были родные, соседи, друзья покойного, администрация завода. Гурий Афанасьевич на какой-то миг, задержавшись взглядом на том конце стола, где сидели товарищи Юрия — молодые парни, вспомнил себя таким же молодым, когда они сидели в польском городке с позабытым уже названием и справляли тоже что-то вроде поминок после боя. Тогда несмотря ни на что верилось, что жизнь бесконечна. Была кровь, сожженные дома, искалеченные солдаты и дети, и все-таки вера в жизнь всегда торжествовала. И для этих парней то же. Ушел их друг, ушел навсегда, безвозвратно, у них еще печальные лица, а разговор то и дело вспыхивает какой-то веселой житейской историей.
У Зои Ивановны славное лицо русской женщины. Сама сказала, что ее бывшей однокласснице пятьдесят, значит и ей столько же. Не девочка. И жизнь не очень балует, раз она то «разъезжается» с мужем, то «собирается», как она выразилась, да еще работа, к которой просто «привыкла». Но какая она живая. Вот именно — живая, живущая, а не прозябающая подобно ему.
— Зоя Ивановна, вы будете… — он хотел спросить «меня вспоминать», но спохватился, что нельзя так спрашивать.
— Что, Гурий Афанасьевич?
— Да нет, ничего, — ответил он.
— Я вас буду вспоминать, Гурий Афанасьевич. Вспоминайте иногда меня тоже.
Теперь он сам робко — как она к этому отнесется? — тронул ее руку. И она не отдернула, наоборот, положила свою вторую, заключив его руку как бы в створки раковины.
Он почувствовал, как увлажняются у него глаза, по-молодому бьется сердце.
Начали расходиться.
Гурий Афанасьевич простился с родней, вышел одеваться. В гардеробе к нему подошла какая-то женщина, представилась старой знакомой. Он еще не опомнился от разговора с Зоей Ивановной, от «наваждения» и разговаривал с этой женщиной необычно оживленно и даже галантно. Сам себе удивляясь, он зачем-то поцеловал ей руку. Поцеловал и тут же поймал негодующий взгляд Зои Ивановны. «Боже мой, что она?»
Поезд уходил не скоро, у него было еще время, и он подошел к Зое Ивановне:
— Вы мне разрешите вас проводить?
— Почему же именно меня? — холодно, пряча от него глаза, спросила она. — Целуете руки дамам, потом бросаете их. По-моему, она ждет, что вы ее теперь и проводите.
— Так я же так просто, — стал оправдываться он, как мальчик. Я не всерьез, это как-то так нечаянно получилось, — лепетал он.
— Ну хорошо, — смилостивилась она. — Пойдемте.
До самого дома они говорили о каких-то неважных вещах: о школе, о городе, который так изменился за последние пять лет, о климате на планете — то есть обо всем и
